Синодальный отдел по делам молодежи УПЦ

Фильм «Где ты, Адам?» в прошлом году получил гран-при фестиваля православного кино «Покров», а не так давно, несмотря на все трудности, связанные с карантином, состоялась премьера киноленты для широкой публики. Во многих кинотеатрах зрители имели возможность посмотреть этот замечательный полнометражный документальный фильм на большом экране. Сегодня мы беседуем с оператором и режиссером картины — Александром Запорощенко.

— Александр, я бы хотел, прежде всего, поздравить Вас с тем, что премьера фильма состоялась, хотя карантин и внес свои коррективы.

— Да, можно поздравить всех нас, всех-всех людей, которые пришли в залы, которые поверили, которые ждали, долго спрашивали, когда же будет фильм, просили. Мы свое обещание выполнили, фильм в кинопрокате, что нас с продюсером картины отцом Александром Плиской очень радует.

— Александр, хотелось бы отмотать пленку немного назад. Как вообще пришла в голову идея делать такой фильм, снимать его на Афоне? И немного личный вопрос: Вы с Церковью до этого были в каких отношениях? Вы — воцерковленный человек?

— Сказать, что воцерковленный… Я слышал такое мнение, что если человек воцерковленный, то у него висят три крестика: его, его отца, его деда и, может, прадеда… Я не могу сказать, что у меня такая ситуация, но я в Церковь пришел где‑то в 2000 году и стараюсь, как могу, посещать богослужения и вести православный образ жизни. Хотя не всегда, конечно, это получается…

А по поводу Афона… Я работал в Лавре в Издательском отделе, и мне на глаза часто попадались и фильмы об Афоне, и фотоальбомы, которые люди привозили. Я, конечно, мечтал поехать туда, посмотреть, а уж поснимать там — это вообще было вершиной мечтаний…

— В трейлере фильма есть такая фраза: «Этот фильм не должен был появиться». Это о чем?

— Это слова о вере. О нашей вере, о вере тех людей, которые фильм ждали, когда он уже был готов, и о вере тех людей, которые нам поверили и помогли в съемках. Фильм мы начали снимать где‑то в конце 2014 — начале 2015 года. Все знают, какие события тогда у нас в Украине происходили. Всем было абсолютно не до Афона — где‑то там какая‑то Греция… Даже все те, кто на Афоне бывал, говорили: «Какой Афон? Денег нет. Поэтому, ребята, займитесь чем‑то другим». Но мы не сдавались…

У нас с отцом Александром Плиской был общий друг — покойный архимандрит Лонгин (Чернуха). Отец Александр с ним вместе учился, а я работал под руководством отца Лонгина. Так мы и познакомились. Я знал, что отец Александр периодически ездит на Афон, и однажды на празднике в Лавре я встретил его с одним из насельников Дохиара* — отцом Гавриилом. Мы пообщались, и с того момента он спрашивал меня: «Ты не хотел бы поснимать на Афоне?» Я говорил: «Давно мечтал». — «Есть такой человек — игумен монастыря Дохиар. Он уже пожилой, и неизвестно, сколько еще Господь ему отмерит. Необходимо хотя бы какой‑то отрезок его жизни запечатлеть». Мне эта мысль показалась интересной, и я показал отцу Александру свой фильм, который снял до этого. Ему понравилась особая техника вхождения в реальность и полного погружения в происходящие обстоятельства… Естественно, ни у меня, ни у него тогда не было никаких средств, бюджета. Он служил в Ионинском монастыре, я работал на телевидении, занимался фрилансом. И как‑то Саша спросил: «А что тебе нужно для того, чтобы поехать снимать?» — «Камера у меня есть, объектив есть, я готов», — отвечаю…

— Нормальный такой монашеский подход: нужно сделать первый шаг.

— Да-да-да. Я говорю: «Понимаешь, я ведь там еще не был. Да, я смотрел какие‑то фильмы, видел фотоальбомы, видел этих людей, их глаза, но что я лично могу сказать об этом?» Мне хотелось самому побывать там, посмотреть и что‑то понять. И мы начали искать возможности, искать средства…

— Это была первая Ваша поездка на Афон, связанная с фильмом?

— Да, можно сказать, фильм открыл мне двери на Афон. Я приехал в монастырь Дохиар и сразу же начал снимать. В то же время я был и паломником — приехал ведь в первый раз, на все вокруг смотрел, все в меня вливалось…

— Давайте об этом чуть подробнее. Афон глазами человека, который умеет смотреть и замечать детали. Как оператор, как режиссер каким Вы его увидели?

— В первые дни, когда все это наблюдаешь, смотришь на братию, на само убранство монастыря, на этот византийский стиль, грубый камень, эти стены монастырские, как замковые… Боевой дух, скажем так, ощущается. Чувствуется, что здесь мужчины мощные, хотя внешне они, может, и не выглядят такими, но это действительно воины. Они живут в своей крепости, трудятся и воюют, хотя врага не видно (но потом ты с врагом этим тоже встречаешься). На пространстве своей души ты и знакомишься с этим всем.

Отец Александр Плиска, продюсер фильма, ездил в монастырь на протяжении 15 лет, и все это время он очень кропотливо трудился, жил в ритме и графике Дохиара, который я потом ощутил на себе и понял, что это такое… И он все это время ездил и зарабатывал тот кредит доверия, на котором я уже потом, как на подушечке, в Дохиар вошел…

Надо сказать, что мне выделили келию архиерейскую… Приехал человек — тебя никто не знает, другие все паломники спят на двухъярусных кроватях, а ты — в архиерейских покоях. Естественно, что это не моими заслугами было сделано. С другой стороны, я понимал, что просто так на Афон не попасть: будешь хотеть, будешь все усилия прилагать — не получится.

Есть Хозяйка горы — Божья Матерь, Она распоряжается, и я это очень четко чувствовал и понимал, поэтому до того, как приехать, старался просить и молиться, чтобы Божия Матерь пустила меня туда. И, честно сказать, в первые дни, когда находился там, я остро ощущал Ее присутствие.

— Какими были трудности обычного монастырского дня? Какие для Вас были радости, открытия, может быть?

— Мне хотелось самому понять, что же такое Афон…

И с первых дней я начал ощущать этот режим — была Страстная седмица перед Пасхой, когда в монастыре заканчивают работы и практически с утра до вечера идет молитва, долгие службы утренние, потом днем готовят храм, начищают все храмовые предметы.

У меня вообще ночной образ жизни. Я обычно ночью работаю, и ранние подъемы — это не мое. Но там мне приходилось по утрам ходить на службы.

А днем ты приходишь со службы и после трапезы думаешь: «Ну вот, немножечко отдохну». А тебе: «Александр! Александр, пойдемте, нужно снимать!»

В келию нужно было забираться по ступенькам. Дохиар — он же не на равнине, а возле моря, и везде надо по ступенькам ходить, то есть поднялся — спустился, поднялся — спустился… Из-за этого первое время ощутимо болели мышцы.

— А как вообще в закрытый мир Афона удалось проникнуть с камерой? Как вышло так, что монахи это нормально восприняли, даже уже не замечали?

— Я представлял себя не человеком с камерой, а человеком, который ходит с сачком, а вокруг бабочки летают — такие красивые-красивые! А ты ходишь с таким сачком или даже с увеличительным стеклом. Подходишь и рассматриваешь: ах, какие крылья, какие цвета! То есть я с этой камерой очень аккуратно подбирался, подкрадывался.

Я не скрывался, не прятался где‑то за кустами, а растворялся в этом пространстве и старался камерой не напрягать людей. Какую‑то определенную дистанцию соблюдал. Если я чувствовал, что кто‑то смущается, то выбирал такой угол, чтобы не быть в прямой видимости этого человека. На службах я буквально по полу стелился, ползал, перемещался, где‑то снизу выбирал точки, на длинном фокусе, на светосильных объективах, чтобы ни в коем случае никакой свет дополнительный не использовать.

— Что было самое тяжелое в съемках?

— Мы заговорили про первый период. Это был период адаптации — понять, где ты находишься, как это все снимать, как это передать. Самое действительно сложное — это не потерять то состояние, которое я там ощутил. Не перейти в разряд не паломника, но туриста, который ходит, смотрит, мол: «Вот, программу выполнили, ну и хорошо».

А еще это состояние первого… сказать очарования, наверное, неправильно… Озарения, вдохновения — такого чувства действительно приподнятого, высокого, вот этого не хотелось потерять. А самое главное — у меня был вопрос: как передать именно те вещи, которые ты не можешь словами описать? Как выразить все эти внутренние переживания и образы через кинокадры?..

Та же зима, которую мы снимали. На Афоне это вообще из разряда чудес. Для греков снег — это чудо, но это и стихийное бедствие, потому что они вообще не готовы к зиме, а тем более, когда два метра выпадает.

В съемках этот момент непросто дался — было очень опасно. И он в фильме работает — это уже не только как картинки зимнего Афона, красивые ели, снег, а некий образ одиночества, оставленности…

Мне не хотелось делать своего рода исторический альманах об Афоне: «Вот есть такой монастырь и прочее». Мне хотелось именно внутренние какие‑то моменты передать. Вот приезжает человек с Афона, и ты его спрашиваешь: «Ну, как там»? А в ответ только «Ох, ах…» Как эти вздохи передать?

Люди уезжают оттуда изменившимися. Приезжая на Святую гору, они приносят с собой все свое из мира и там это все оставляют, а увозят с собой то, что они там нашли и приобрели. У меня была одна мысль, когда я летел домой в самолете: «Важно не количество мощей, которые ты перецеловал во всех монастырях, праздники, которые посетил, а действительно важно приобрести вот эту благодать…» Ты можешь даже не по всем 20 монастырям проехать, остаться только в одном, как это в моем случае было — я приехал и никуда оттуда не уходил. Я забыл, что там есть еще 19 монастырей, для меня был один Дохиар, в котором было все, что нужно: молитва, братия, Пасха. И мне нужно было это все вместить в себя и понять…

— Я слышал от отца Александра Плиски, что ему потребовалось довольно много времени, чтобы убедить архимандрита обители старца Григория (Зумиса), ставшего ключевой фигурой фильма. Что он долгое время не благословлял подобного рода съемки, но в итоге все же благословил и сам принял участие. Расскажите о нем, о первой встрече, впечатлениях, и как они, возможно, менялись в процессе работы. Что в сердце запало?

— О геронде Григории у меня осталось только светлое хорошее воспоминание, хотя, конечно, бывало разное, были моменты, которые смущали. Случается, попадаешь в какое‑то место и думаешь: «Боже, какие люди! Святые люди!» А потом понимаешь: «Но они же все равно люди, они такие же, как мы». Для того, что не разочаровываться, я пытался не очаровываться. И на самом деле братия не давала какого‑то повода очаровываться (улыбается)…

Первая встреча с герондой — она в фильме показана в самом начале, там, где собака за ним следует. Надо сказать, начало фильма ко мне пришло просто… В документальном кино есть то, что невозможно в кино игровом. Это такие подарки во время съемок, когда тебе нужно быть просто внимательным — уметь видеть, замечать. Только включи камеру — и всё, тебе не надо больше ничего делать.

И вот эта первая встреча с герондой: он прогуливался с собеседником, а собака Марчилина следовала за ним. Но как она это делала! Это в фильме хорошо видно.

И, конечно, геронда… Сидит старичок в рясе, не очень такой чистый, не шелковый, где‑то волосы растрепаны, собачки бегают вокруг него… Я еще благословения не попросил, а уже начал снимать потихоньку, по шажочку подходить ближе, ближе. Смотрю — старец нормально реагирует, не прогоняет… Вот такое первое было знакомство. Потом в течение Страстной недели были службы, конечно. Геронда — человек немолодой, у него еще целый букет болезней… Но он вместе со всеми, наравне с братией молодой на все службы идет… Видно, что этот человек — воин, у него, может, есть где‑то какие‑то раны, но он… не знаю… самурай, натуральный самурай. Есть самурайская мудрость, что побеждает не тот, кто сильный, а тот, кто дошел до конца. И вот это для меня этот дух воина тоже очень важен. Внешне человек может быть слабеньким, еле перемещаться, но внутри он просто ураган, это меч, который — ух, ух — рубит всё. Я имею в виду, рубит какие‑то страсти, врага, бесовские наваждения и прочие искушения, то есть с самим собой борется и с врагом борется и, что самое главное, — подает всем пример. Я общался со старшими монахами, с молодыми… Для них геронда как тренер. Тренеру не обязательно уже выполнять все упражнения, которые требуются для мастера спорта или молодых спортсменов. Он прошел этот искус и знает, где какие моменты есть…

— Буквально вчера посмотрел пару фотографий, как выглядел Дохиар несколько десятилетий назад, когда геронда пришел туда и стал архимандритом обители, и как он сейчас выглядит, — прекрасный вид Неба на земле, можно сказать. Если посмотреть на братию, на людей, которые внешне не производят впечатления таких вот мощных людей-гераклов, и на эти объемы работ в сложных условиях, в постоянной молитве афонской, — понимаешь, какая сила и внутренняя, и духовная должна быть…

— Абсолютно точно. Плюс — еще еда определенная. Когда я приезжал, трудился, у меня часто не было сил, честно признаюсь. Служба начинается в три часа ночи… до семи ты на службе, потом трапеза, а после трапезы — сон пару часов — с восьми до десяти. Затем звон колокола всех созывает на работу. Но я уже физически не мог. Прихожу к ним позже, все трудятся, оливки собирают, у них уже обед. Обед, кстати, довольно символический. «О, Александр, опять к обеду только пришел», — геронда мне. Мне стыдно, конечно, я понимаю: для того, чтобы в этот ритм жизни въехать, мне нужно время, нужно от моего привычного образа жизни отключиться и в их образ жизни войти.

Надо сказать, что я не всегда ходил с камерой. Какие‑то важные моменты снимал, а потом откладывал камеру и со всеми работал. И геронда вместе со всеми работал, наравне. Он выходил утром в сад оливковый… А оливковые рощи дохиарские все в разных местах. Где‑то на горных склонах, где‑то ближе к морю. И вот геронда туда приходил и целый день срывал оливки… Он не очень хорошо видит, но дотягивается до веточек, оливки срывает, в фартук себе кладет, потом из фартука высыпает. Рядом «ударная» бригада — раскладывают сети под деревьями, сбивают оливки. За ними идет бригада, которая оливки, упавшие мимо сетей, собирает, ползая на коленях. И братии хочется отвлечься, что‑то обсудить, посмеяться… А геронда: «Цыц! Тихо! Молитву, Иисусову молитву всем читать». Все — раз: «Κύριε Ιησού Χριστέ, ελέησόν με». Или кто по-русски: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного».

…Собираешь эти оливки, на коленях ползаешь, ползаешь и думаешь: «Как я устал! Нудно уже». Потом глаза поднимаешь — а перед тобой море, солнце. Думаешь: «Ну вот сидел ты в Киеве своем, думал, как ты приедешь на Афон…» Тут тоже поразительная сторона человеческой жизни: сидишь в Киеве — думаешь: «Когда же на Афон?» Приезжаешь на Святую гору, трудишься там: «Ой, что‑то я устал… Может, как‑то бы домой уже…» То есть и там тебе не так, и тут тебе не эдак… но все равно отдаешь себе отчет, что на Афоне все‑таки лучше… Даже, когда приходишь в конце дня в келию, на кровать валишься, — это такая благодатная усталость! Ноги гудят — сил нет. А надо сказать, что у братии еще до того, как они на службу выходят, с двух часов ночи до трех свое келейное правило: они читают по четкам Иисусову молитву и кладут поклоны — минимум сто поклонов надо еще положить. Думаю: «А ну‑ка, и я буду пробовать!» В итоге, несколько дней попробовал… Сто у меня, конечно, никак не получалось.

Я все думаю: как вообще они так могут?.. Я работал далеко не так, как они, где‑то филонил… А они — в том числе отцы, которым по 60 лет, и молодые братия — тяжело трудятся, а потом идут эти сто поклонов кладут, потом еще на службу… Во мне это все не вмещалось!

— Работа над фильмом растянулась на несколько лет, Вы много времени провели на Афоне… На что больше похожа жизнь в монастыре? Это семья?

— Семья, может, даже пчелиная семья. Такая действительно братская атмосфера… Например, если вечером все возвращаются с работы, а кто‑то еще не закончил, мимо него никто не пройдет — они подойдут: «Давай мы тебе поможем». И помогут.

Телефонов, мобильной связи у них между собой нет. Единственная возможность синхронизации — служба утром. Соответственно, ты на службе видишь отцов, и тебе говорят: «Александр, давай в 10.00 возле входа. Ты хотел там‑то поснимать. Встречаемся и едем туда». Если ты приходишь, допустим, на 15 минут позже, то стоишь и ждешь: «Где же там батюшка?..» А его нет. Либо его направили на другой фронт работ, либо он приходил, но тебя не застал и ушел по своим делам. Что делать? Надо идти искать, спрашивать: «Не видели ли такого‑то отца?..» У них все очень организованно: если договорился, значит должен быть в это время — и точка!

Как и в любой семье, у каждого человека есть какие‑то свои слабости… Кто‑то эти слабости свои проявляет… Опять же, конфликты какие‑то бывают. Кто‑то с кем‑то на повышенных тонах…

Есть в обители отец Нил. Он и на стройке трудится, и в пекарне хлеб печет. В фильме он говорит, что монастырь как родной дом. Ты в родном доме стараешься бережно относиться ко всему вокруг, потому что это заработано тобой, ты это бережешь… Монастырь — это не общежитие, в котором нет хозяина… У нас как обычно бывает: общежитие — это общее, а значит, ничье… А в монастыре ты должен относиться ко всему, как к своему.

Отец Нил работает с 12 лет. Тогда в Греции был тяжелый период, практически разруха. Нужно было семье помогать, и он пошел работать на стройку. С его приходом в Дохиар начались все эти строительные работы в таком бодром ритме…

Я его как‑то спросил: «Как братия так работают? Зарплату никто не платит, а пашут, извините, без перекуров, без каких‑то длительных отдыхов…»

— Где мотивация?

— Да, мотивация какая?.. А он говорит: «Мы работаем для Бога, Божией Матери, для Архангелов. А это мотивация повыше, чем работа за деньги».

Конечно, там чувствуется немного другая культура, другое общество. Есть разница между нашей культурой и греческой. Но вместе с тем…

Вот русские братия трудятся с греками. Например, отец Кириней, который после пострига восемь лет прожил там. Он пришел, вообще не зная греческого языка. Ходил на службы, не понимая ни слова. Как человек может оставить все и приехать в чужую страну? Пусть она и православная, но все равно, там немножко другое Православие, не то, к которому мы у себя привыкли. Оно не чужое, а просто другое. Ты привык к одному, а тут надо приспосабливаться, в чем‑то ломать себя. И вот эта внутренняя работа над собой тоже входила в нашу работу над фильмом.

Нужно сказать, что мне приходилось порой действительно непросто… Афон — это все‑таки в определенном смысле слова пустыня. Хотя там люди есть, но там нечем развлечь себя.

— Нет телевизора, нет интернета…

— Да. Как говорил святитель Игнатий Брянчанинов, если хочешь понять себя, то сядь в пустой комнате, не читай ничего — просто посиди в темноте. И ты услышишь себя, поймешь свое греховное состояние и осознаешь, что надо что‑то с этим делать. Так проявляется состояние души… И там, на Афоне, все эти страсти начинают проявляться.

— Александр, говорят, что кино призвано влиять на души людей, менять их, может, даже исцелять. Вы с этим согласны?

— Нет. Я считаю, что искусство не меняет человека. Придет человек в кинотеатр… Да, на него какой‑то эффект произведет кино, но он не изменится внутренне. Это, возможно, даст ему какой‑то стимул, мотивацию. Но чтобы измениться, ему все же нужно приложить усилия.

Мы с отцом Александром Плиской не хотели навязывать каких‑то своих мыслей, морализаторствовать или проповедовать. Мы хотели показать и остаться в стороне, промолчать. Показать людей и попытаться сделать это правдиво.

— В наш век диджитализации вы приняли решение фильм не пускать в Интернете, а вывести на большой экран. Почему?

— Кино — это изначально экранный вид искусства. Большой экран и вообще нахождение зрителя в зале связано с эффектом погружения. На первом сеансе на бульваре Капуцинов люди вскакивали со своих кресел и бежали, когда увидели приближение поезда. Вот это эффект присутствия! Они поверили, что на них едет реальный поезд.

Вот это состояние, эту веру современному кинематографу нужно постоянно подогревать при помощи каких‑то новых спецэффектов. Иначе зрителю становится скучно.

В нашем случае мы не пытались никого развлечь или каким‑то образом вызвать интерес зрителя. Мы хотели отвлечь его от современной суеты, чтобы он отложил телефон на 80 минут. Только звук, картинка, большой экран, и человек на эти 80 минут просто погружается в то, что видит, как говорится, его «засасывает» в экран, он оказывается на горе Афон. Длинные кадры, размеренный монтажный ритм, атмосферные шумы — ветра, моря… Все это, как мне кажется, способствовало тому, что человек окунается в эту атмосферу, он может немножко сбить свой быстрый ритм и на мгновение остановиться, погрузиться в эту жизнь, прикоснуться к этой святыне, к такому, как говорил в фильме геронда, ковчегу Православия. Он говорит в фильме: «Никогда не теряйте уважения к этому ковчегу Православия, к Святой горе». Потому что действительно это одно из мест, которое хранит многовековую культуру, святоотеческие традиции. И каждый человек, который туда приезжает, чувствует это.

Кино — это только инструмент. Оно дает нам возможность собрать людей в зале, чтобы показать и рассказать им что‑то важное.

Это как в церкви, когда мы собираемся вместе. Одно дело, когда мы молимся дома, и другое — когда собираемся для совместной молитвы. Кинотеатр, конечно, нельзя сравнивать с храмом, но кино также создает некое единение… Человек сидит перед экраном, а в его сердце в это время разворачиваются свои события, каждый воспринимает фильм по‑своему. И в то же время все люди, вместе переживая увиденное, объединяются, мне кажется. Это очень дорогого стоит — видеть, как люди выходят из зала с такими горящими глазами…

Для нас с отцом Александром на показах, которые нам удалось посетить, был интересный момент: заканчивается фильм, уже титры прошли, темный экран, а зал сидит. Люди никуда не уходят. Минуту сидят, две… Все хотят побыть в тишине и сохранить это состояние, этот воспринятый дух Святой горы.

Мы свою работу сделали. Фильм уже живет самостоятельно, он общается со зрителем. И радостно, что все то, что ты хотел передать, не исказив: образ геронды, монахов, Афона, — все это попадает точно в сердце человека, и ты понимаешь: получилось, слава Богу! Это самое главное.

— Мне кажется, у Вас действительно получилось! И от лица всех кинозрителей, всех «адамов», которые услышали вечный зов, хочу поблагодарить Вас за Вашу работу. Это действительно фильм, который останавливает время. Пока он идет, времени как бы не существует. Это действительно тот фильм, когда, глядя на экран, человек смотрит в самую глубину себя, в свое сердце.

Беседовал протодиакон Александр Карпенко
Источник